Прошла почти неделя как отец вернулся из поездки за новым сукном в Псков. Товар, что он искал, достать не представилось возможным. В утешение он купил на площади детскую игрушку, которую по приезду вложил мне в руки. “Это немецкий волчок. Он призван развить в молодом человеке терпение и ловкость пальцев для отсчета монет, но ты не должен играть с ним слишком долго, это не красит ответственных людей”? - c такими его словами я принял подарок, и крепко зажав потеху в кулаке, убежал рассматривать ее в свою комнату. Волчок был чрезвычайно приятен на вид. Он выглядел как половинка отполированного дубового шара, размером чуть менее кулака, отделанная причудливой формы вставками черненого серебра и маленькой жемчужиной по центру. Из ровной стороны выдавался достаточно длинный металлический штырь.
Я тотчас же принялся запускать потеху, но из-за металлических вставок она никак не хотела держать равновесие и быстро теряла скорость. Ни изменение поверхности, ни ловкость рук не могли помочь. Немного разочарованный, я позвал сестру и передал игрушку ей, объяснив в чем проблема. Поэкспериментировав с полчаса и поняв, что дефект непреодолим, она предложила запускать волчок в воде. Он чудесно смотрелся на волнах садового пруда и был похож на флагманский корабль, но вскоре запутался в тине, и нам пришлось достать его. Теперь уже сестра расстроилась, и для ее утешения я придумал иную забаву. Мы договорились спускать волчок с балкона на первый этаж, а чтобы каждый раз не бегать по лестнице, привязать к штырьку веревку. Обойдя весь дом, я нашел подходящей длины шнур и стал обматывать им выступ подарка. Делая третий виток, я заметил, что весь штырек покрыт едва заметными бороздками резьбы. Они были сокрыты в старой смазке, поэтому заметить их поначалу представлялось весьма затруднительным. Я дал сестре потеху птичку, чтобы она ушла, а сам в то время достал нож и стал упоенно вычищать бороздки. Когда дело было завершено, стало совершенно ясно – это вовсе не волчок и равновесие нарушено не из-за ошибки мастера. Истинное назначение у этого предмета было совершенно иное, очень важное и таинственное. Но какое именно я сказать не мог.
Два дня все мысли мои были устремлены лишь к злополучному предмету. Я потерял аппетит и сон. От усталости, третьим днем проходя мимо стола после чаепития, я случайно зацепил рукой блюдце. Оно со звоном упало на пол и раскололось на три части. На меня снизошло озарение! Конечно, как же я не понял этого раньше! Это же никакой не волчок, это глобус! Это глобус другой планеты! Той, о спутнике которой недавно писали газеты. Кажется, она называется Сатурн! Я снова не спал и не ел. Теперь передо мной стояла новая определенная цель: найти вторую половину и ось глобуса. Наверняка человек, продавший эту штуку, знает, где заветные детали.
Набравшись смелости, два дня назад я пришел к отцу и поделился с ним своими догадками. Должен признать, он не слишком оценил мои умозаключения, однако, поняв сколь это важно, предложил взять меня с собой в Псков в следующий понедельник, чтобы предоставить возможность лично расспросить торговца о происхождении глобуса.

---

На рубеже веков в Российской империи среди миллионов подданных страны жил человек. Самый обыкновенный, ничем с виду непримечательный мужчина. Он не был героем своего времени, не писал ни книг, ни картин. Он не был великим полководцем, не изучал алхимию и мертвые языки. И даже рассказывать бы о нем не стоило, если б не один занятный факт его биографии. Да что там факт, так, безделица. Он был странником. Да, - скажете Вы, - подумаешь, странник. Мы и сами часто оказываемся в пути, опрометчиво доверившись в руки судьбы. И сами посещаем порой череду стран, осматривая достопримечательности, бесчисленную рать вопросов задавая проводнику. Вы будете правы, такие занятия вовсе не делают человеку судьбы, но истина Ваша здесь только отчасти, потому как наш герой предпринял столь много путешествий, что со временем городов, повидавших его, стало больше, чем тех, что о нем только слышали. Нет, он не был досужим искателем впечатлений, ставившим галочки на походной карте. И целью не его жизни было попробовать все блюда мира. Поездки свои подчинил он одному только смыслу – коллекционированию. Все время он тратил на экспонаты. В каждом городе находил все новые и новые экземпляры, а во время дальних переездов перебирал собранное. Он был самым богатым коллекционером за все времена от начала веков. Не деньгами, конечно. Капиталы его мерились мыслями, ведь не что-нибудь стало объектом неудержимой страсти к обретению, а истории, бесчисленные ворохи баек и былей о волшебных лавках и удивительных людях, о забытых селениях и невиданных музыкальных инструментах. Огромное количество на первый взгляд никому не нужного хлама собрал он за целую жизнь. И многие сказали, что глупо было трать время на вымысел и вздор, но стала его коллекция знаменем для тех, кто умеет видеть за пенными волнами прибоя гладкие камни.
Из каждого своего пути привозил наш герой несколько листов, плотно покрытых чернильными письменами, да пару диковинных предметов, если их удавалось достать, как подтверждение истины записей. Весь дом его был уставлен безделушками, назначение которых сложно было понять непосвященным. До самой старости он пополнял коллекцию, а когда сил на столь изнурительные пути перестало хватать, он не выходил из дома, но приглашал к себе всех желающих и рассказывал о том, что удалось собрать. Позднее, уже после смерти, в его доме, в Петербурге, был открыт музей и немногие знающие об этом месте приходили туда полюбоваться на странные выставки, да послушать от экскурсоводов легенды мира. В 90х годах музей закрылся, а коллекция была поделена на четыре части. Первую, меньшую из рукописных, передали в Российскую библиотеку, как литературный памятник. Вторую часть, составленную главным образом из статуэток и ламп V – XVIIв., предлагали музеям двух столиц, но согласились взять ее на хранение только в городе Алапаевске, в Свердловской области. Там ее поместили в запасники и настоящее состояние коллекции не известно. Оставшиеся две литературные части поделили между собой экскурсоводы Анна Петровна Иволгина и Петр Викторович Савельев. Долгое время экспонаты хранились у них, а затем были переданы для публикации. Именно они и составили эту книгу. И хотя часть полученных записей не вошла в нее, остается надежда, что когда-нибудь мир увидит вновь воссоединившуюся коллекцию и услышит из уст рассказчиков все, что было записано странником. Не последнюю роль в этом сыграет, надеемся, этот сборник.

---

Когда я вернулся в Петербург, передо мной немедля встал вопрос о том, где провести три следующие ночи. Из пятидесяти тогдашних трактиров я выбрал “Париж” и, не потому что перепела были там отменные, каких нигде кроме не сыщешь, а, больше из-за того, что хотелось мне отдохнуть с дороги, а там людей бывало мало, да и те кто гостил предпочитали проводить время тихо, без лишних разговоров, разбавляя свою еду чтением газет. Добравшись до места, я был рад, что время моего отсутствия ничего не изменило, казалось, посетители сидели за столами все на прежних местах, даже не сменив позы. Перекрестившись на икону, я прошел за дальний стол, скрытый полумглой, заказал еду, справился о комнате и погрузился в раздумья о пройденном пути. Мысли мои текли медленно и плавно, из-за позднего времени уже начинало клонить в сон. Все расходились, кто по своим номерам, кто домой. Сидящих в ресторане кроме меня не осталось и хозяин терпеливо ждал, когда его последний гость поднимется, наконец, в свою комнату. Примерно в половине двенадцатого моя тарелка опустела, и я собрался было уходить, но зашипела дубовая входная дверь, и на пороге появился промокший под дождем Алексей Николаевич. Я знал его еще по прошлому своему визиту, когда он, любитель городских баек и слухов, за два дня своего визита пересказал трактирщику содержание доброй половины все вышедших номеров “Телескопа”. Нельзя сказать, что его появлению в столь поздний час сильно все обрадовались, но, с неизменной улыбкой, Маргарита поднесла меню, а после и заказ. Я попросил у нее еще чашку кофе и стал ждать, когда начнется предсонная история, но Алексей ни о чем не говорил, быстро закончил трапезу и отправился к себе в комнату. С удивлением и разочарованием последовал и я его примеру.
Проездив весь следующий день по делам, вечером, вернувшись в трактир, я снова встретил Алексея и вновь он не проронил ни слова, кроме разве что “спасибо”. Я внимательно наблюдал за ним, раздумывая над причинами такой молчаливости. Эти мысли не давали мне покоя целую ночь и целый день, и когда в третий вечер все повторилось, я заговорил первым.
- А что, Алексей, нет ли в Петербурге сейчас каких слухов, историй?
Мой собеседник резко вскинул голову, предосудительно посмотрел на меня.
- Знаете, - произнес он, - не все истории должны быть пересказаны, а про некоторые лучше даже и не думать. Иногда городские байки бывают крайне опасны.
- От чего же Вы стали так думать? Знаете, Алексей, Вы прекрасный рассказчик, должен признать, редкие люди обладают этим даром, поэтому мне крайне огорчительно слышать такое.
- Знаете, я не эгоист и мне хотелось бы предостеречь Вас, как доброго друга. Давайте договоримся так: сегодня я расскажу последнюю историю, которая все расставит на свои места, и больше никогда не будем к этому возвращаться.
За стол к нам с Алексеем подсел любопытный трактирщик и начался рассказ.
- Во время Вашего длительного отсутствия в городе я познакомился с князем Михаилом Николаевичем Звяниным и стал бывать в его доме. Он - большой любитель карточных игр, особенно популярного нынче бриджа. Собирал он до недавнего времени каждую пятницу своих знакомых и устраивал турниры. Люди к нему приходили и знакомые и малознакомые, но неизменно азартные и умные. И вот месяц назад на пороге дома Михаила Николаевича появился некто Юрский – молодой философ и поэт. Как водится, прежде чем карты в руки взять, велел хозяин гостям чай подать. Недолго ждали – принесла Любаша чай. Она его, зная традицию, чтоб быстрее было заранее заварила. Подала всем и скрылась за дверью. Дело в том, что князю была свойственна одна очень, как бы получше выразиться… неказистая, что ли, фраза. Чуть что было не по его, он, грозно сверкая глазами, спрашивал “Я что, лось что ли Вам?”. Отхлебнув остывшего чая, Звянин немедля счел это поводом для своей скороговорки. Ответ Юрского не заставил ждать:
-А что, князь, не желаете ли Вы в одном эксперименте поучаствовать?
-От чего же не желаю? Опыты я люблю.
-Вижу я, что есть у Вас любимая фраза. Давайте Вы ее будете говорить минимум семь раз в день и еще мысленно столько же. А через две недели расскажете нет ли каких изменений в речи у Вас. Я ученую степень защищать хочу, а Вы мне как раз поможете.
-Я-то могу, только в толк не возьму для чего это. Но две недели не так уж и длинны - попробуем.
Обсудив еще новости города и выпив чай, все уселись играть и разъехались только к утру. Как сейчас помню – ночь холодная была, дождь накрапывал, но выиграл я много тогда и потяжелевший кошелек, должен признать, грел, да и Нева блестела отвлекая. Ну, так вот, через неделю снова все свиделись, и Юрский пришел, но про уговор ничего не обсуждали и я даже сам забыл, зато когда еще семь дней прошли - такое началось, страшно сказать. Я в ту пятницу первый пришел. Михаил Николаевич меня встретить не вышел, но только я снял пальто – позвал из гостиной. Я привычно вошел в комнату и увидел князя. Он лежал на диване очень бледный, как мне показалось, и с перевязанной головой. “Что с Вами?” – кинулся я было к нему, но он остановил меня спокойным жестом. “Дождемся прежде всех”, - сказал он. Приглашенные опаздывали и только к десяти пришел последним Юрский. Вместо “Здравствуйте”, ему с порога досталась фраза хозяина “Ну что, довольны?”. С этими словами князь начал разбинтовывать голову. Когда процедура закончилась, взору всех присутствующих предстали малюсенькие мохнатые рожки, торчащие из русых волос Михаила Николаевича. “Знаете что, философ, я вызываю Вас на дуэль”, - прошипел князь. Дуэль состоялась через два дня и, к общему прискорбию, князь застрелил Юрского. Поговаривали, правда, что рога те у Звянина не от присказки выросли, а от того что Юрский к его жене стал захаживать, но я в это категорически не верю. Вот оттого-то теперь и не пересказываю больше сплетен – не дай Бог что сбудется.
-Фу ты черт, - выругался трактирщик, - нашли чего бояться. Вздор всякий говорите.
-И не вздор вовсе, сам видел, своими глазами, - настаивал Алексей, - и на дуэли был.
Не поверивший байкам про материализацию мыслей трактирщик, чертыхнулся еще раз и ушел. Ушли и мы, а появившийся из неоткуда черт остался в комнате. Помахивая хвостом, он легко вспрыгнул на винную стойку, откупорил первую попавшуюся бутылку и стал с удовольствием потягивать ресторанный коньяк.

---

Много тысяч лет назад, когда мир уже сложился, а Земля была еще молода, в одной семье великанов родился малыш. Назвали его Аургельмир, в честь прапрадеда, от которого он унаследовал необычайное упорство и любознательность. Больше всего в жизни мальчик любил две вещи: перебирать вплетенные в волосы матери украшения, и рассматривать плывущие по морю льдины. Много дней подряд мог он без устали глядеть вдаль, на ослепительно белые холодные осколки. Жизнь Аургельмира была размеренной, беззаботной, можно даже сказать скучной. Все шло по графику, как заведено у великанов: по вторникам ели говядину, жареную на углях, по субботам приходил дядя, и они с родителями пили что-то, а потом мама много смеялась, раз в месяц был праздник Горы, с играми и плясками, а раз в год все родственники из окрестных земель собирались на День Рожденья ребенка. Так подошло время к десятой весне Аургельмира – самому важному, после, конечно, столетнего юбилея, празднику, ведь с десятого года жизни великан начинает расти ввысь, а после сотого может входить в верховный совет по рассмотрению важнейших вопросов. Заботливые родители, тетушки и дяди долго ломали голову, что же преподнести мальчику на столь важный праздник. Они обсуждали, спорили, ссорились, мирились и снова обсуждали, пока, наконец, отец не предложил подарить ребенку поляну цветов. Надо сказать, что горы, среди которых жил мальчик, не отличались особой красотой, по крайней мере, с точки зрения великанов, так как ребенок был еще очень мал, то гулять одному было строго настрого запрещено для него, а времени у родителей просто так шататься по земле не было, поэтому не видел Аургельмир ничего красивого в мире, кроме белых океанских льдин. Все великаны на предложение главы семейства радостно закивали головами, а некоторые даже захлопали в ладоши, да так громко, что сошел весь снег с вершин, но была эта радость несколько неискренней, можно даже сказать поддельной, потому что всем не столько нравилась сама идея, сколько надоело спорить и они решили согласится с сильнейшим, да к тому же законным отцом. Настал день праздника. Было приготовлено очень много вкусной еды и еще больше веселого напитка. Рядом с домом семьи Аургельмира разожгли огромный костер, на который ушла добрая треть соседнего леса. Мальчика усадили совсем близко от огня и долго водили вокруг удивленного ребенка хороводы, распевая песни. Когда все вдоволь навеселились и отчетливо ощутили голод, отец поднял Аургельмира высоко над собой, так что бы тот увидел зеленую поляну, и с гордостью произнес: “Сегодня, сын мой, самый важный праздник из всех, что были в твоей жизни. Сегодня тебе десять лет и ты начинаешь длинный путь к познанию истин. Мы долго думали какой подарок тебе преподнести и решили, что та зеленая поляна у горизонта будет ценнейшим из всего, что можно преподнести. Когда закончится пир, мы вместе отправимся туда, а после ты будешь иметь право один гулять на той земле”. С этими словами ребенка усадили на почетное место за праздничным столом и, прежде чем начать трапезу, каждый пришедший поцеловал его в левую щеку. Пир длился неделю с лишним, пока все приготовленное и запасенное не было съедено или выпито. Когда последние гости разошлись, и был потушен костер, отец взял сына за руку, и они отправились в путь. Они шли долго. Для ребенка первое путешествие в незнакомые края стало тяжелым испытанием, ведь на каждый шаг отца приходились его четыре, но мальчику так хотелось увидеть свою поляну, что он молчал об усталости и голоде. С полдороги отец начал рассказывать обо всем, что они увидят на поляне. Малыш внимательно слушал, рисуя в своем воображении чудесные картины. Когда, наконец, настал рассвет следующего дня, они были на месте. Поляна была еще прекраснее, чем представил ее себе Аургельмир: яркая зелень травы перемешивалась с красными, синими, желтыми, фиолетовыми цветами и с высоты роста великана казалась единым цветным ковром. По краю ее росли стройные ряды хвойных деревьев, в ветвях которых без устали пели птицы. Сердце мальчика от такой красоты тоже запело. Он опустился на землю, и облако разноцветных бабочек взмыло вверх над его головой. Бабочки во времена великанов были большие, так что гиганты их видели, но лишь до своих сорока семи лет, потому что потом рост их уже не позволял любоваться этой хрупкой красотой. Отец с умилением посмотрел на радость ребенка от подарка, наказал вернутся через четыре дня, оставил еды и ушел, а уставший мальчик лег и сразу же заснул от усталости и сладких колыбельных птиц. Спал он почти не шевелясь, даже дыхание его было едва заметно, а когда сон кончился, Аургельмир потягиваясь вскинул руки вверх, и с его тела поднялось в воздух разноцветное облако крылатых созданий. Великан вздрогнул от неожиданности, но быстро опомнился, вспомнив рассказы отца и решил замереть в одной позе, чтобы лучше рассмотреть бабочек. Он сел поудобнее, выставил перед самым своим носом ладонь и стал ждать. Время ожидания всегда течет медленно, но великан точно знал свою цель, и от этого ему было легче. Бабочки быстро осмелели и снова покрыли тело великана удивительным узором, а одна, не самая храбрая, но которой не было другого места чтобы сесть, опустилась на ладонь гиганта. Он стал внимательно разглядывать красивые крылья и от своего счастья расплылся в улыбке, глубоко вздохнул и сдул бабочку с ладони. Так повторялось несколько раз. Великан загрустил и стал думать, как же приручить бабочек. Поначалу он срывал для них цветы. Дело это было непростое: в огромные пальцы с трудом могли держать тонкий стебель, к тому же красота растений увидала прямо на глазах и бабочкам это не нравилось. Потом Аургельмир стал тихонько подпевать птицам, и хотя голос его был красив, но слишком громок и он только распугивал всех живших на поляне. Великан еще много чем пробовал привлечь крылатых красавиц – все без толку. Он еще поспал, послушал птиц, отобедал и через три дня отправился домой. В холодных горах он очень скучал по красоте бабочек, жалел, что нельзя принести их сюда. Много времени проводил он, размышляя, и внезапно к нему пришла идея создать собственную бабочку, ручную, которая будет всегда рядом. Великан поговорил с родителями, взял выделанную кожу, швейные принадлежности и инструменты отца. С огромным мешком за спиной отправился он в путь к своей поляне. Там он вырвал три не очень толстых дерева, долго очищал их от листьев, веток, коры и корней, что-то выпиливал на голых стволах и соединил все получившееся в каркас. На нем он закрепил раскроенную кожу, заклеил ее всю зелеными листьями и сухими цветами, не потерявшими цвета. Усиков у бабочек Аургельмир не видел, поэтому их не сделал для своей модели. Работа кипела целую неделю, и когда все было закончено, на ладони гиганта спокойно и чинно лежала огромная бабочка. По крыльям ее можно было легко узнать портрет той первой красавицы, севшей на ладонь к великану. Как это было чудесно. Гордость переполняла сердце мальчика, и он решил подарить первый полет совей бабочке. Он запустил ее в небо и она долго летела над поляной, и приземлилась в самом дальнем ее конце. Тогда великан решил приделать ей еще поводок из ниток, чтобы никогда не потерять ее. Аургельмир возвратился домой вместе со своим творением. Родители были поражены красотой и яркостью, принесенными в их жилище и попросили сына сделать еще двух бабочек. Каждый, кто пришел на праздник Горы, тоже просил о бабочке и вскоре каждый великан уже мог похвастаться своей личной крылатой красавицей. Так в мире появился первый мастер воздушных змеев.

---

Она быстрыми уверенными движениями сметала осколки с деревянного пола. Забавно было наблюдать это и тот, кто не знал, даже не понял что произошло. Маленькие, переливающиеся на свету разными цветами, но преимущественно все же красные, обломки аккуратно ложились в ржавый советский совок. Когда работа была закончена, она аккуратно пересыпала все звенящие части в черный мешок и выбросила его в бак, все думая про себя: “как же теперь жить без него, без сердца?”.

---

Она сидит на большом диване с атласной обивкой и деревянными подлокотниками. Она просто сидит, положив ногу на ногу, и курит, и молчит, в тишине стряхивая пепел сигарет на блюдце. Сигареты эти хорошие и дорогие, и все знакомые их хвалят, но ей не вкусно. Ей не нравится их запах, то, как они дымят и как тянутся, ей даже форма их не нравится. Ей вообще сегодня все противно вокруг. За окном идет дождь, бьющийся в стекло и разрушающий ее тишину. Где-то далеко едут по шумной трассе люди в машинах. А еще дальше есть маленький город, в котором кипит жизнь, такая же безрадостная и скучная для нее. Это просто маленький город, из которого она уехала, чтобы теперь сидеть здесь на жестком диване. Чтобы держать сейчас в левой руке серые облака теплого дыма, а правой крепко сжимать хрустальный бокал, который обычно достают лишь на Новый год, но ей грустно в этот пасмурный день и от этого все можно. Она медленно потягивает красное вино, которое щиплет ее обветренные губы. Она думает обо всем сразу и ни о чем, думает про одно мгновенье и целую жизнь. Она просидит так еще ровно сорок две минуты, пока в коридоре часы с кукушкой не начнут бить. Тогда она встанет, словно опомнившись, отряхнет и одернет свое платье. Она опустит бокал с каплей вина на стол, рядом с опустошенной пачкой сигарет, выбросит пепел с блюдца, потому что давно зареклась курить и раздала все свои пепельницы. Потом посмотревшись в зеркало, поправит прическу и сядет в машину друга. Он будет долго везти ее на ужин в честь дня рожденья. И привезет, и она будет улыбаться всем и каждому, и принимать поздравления и подарки, сердечно благодаря, но в полночь, оставшись в одиночестве, она вновь погрузится в себя. Наутро ей будет уже легче и тоска оставит ее, но пройдет еще один год без одного дня и все повторится, ведь она не любит дни рожденья, особенно свои и особенно по вечерам.

---

Во время моего путешествия по востоку в одной из чайных Китая мне довелось слышать историю одного человека, которого в тех местах именовали Вечным странником. Сказание про него передавалось из поколения в поколение во многих семьях южной провинции, было записано во множестве местных книг и даже значилось в одной из летописей. Оно показалось мне весьма занимательным, и я решил передать свое знание дальше. Хотя легенда та у каждого рассказчика имела свои подробности, было и нечто общее во всех вариантах, на основе чего я и составил этот рассказ.
В начале XV века в провинции Гуанси в городе Наньнин появился невысокий человек, лет пятидесяти на вид, чуть прихрамывающий, загорелый, ничем внешне не выделяющийся из толпы, за исключением одного странного приспособления, которое всегда закрывало его глаза от людей. Крепилось оно на носу и представляло собой два круглых, отполированных раухтопаза, обрамленных блестящим металлом. Всех в городе, и особенно детей, с момента появления скитальца, мучило любопытно: для чего же пришедший носит на лице такой странный предмет. На второй день его пребывания в Наньнин, набравшись, наконец, храбрости, сын гончара и его друг подошли к страннику и спросили, что за диковина скрывает его глаза. Путешественник было отвернулся, вздохнул, а после, предложив мальчикам присесть, рассказал им про свой нелегкий путь. Скиталец представился как Лиу. Он поведал о том, что родился с плохим зрением и имел из-за этого множество проблем. Глаза его уже в раннем детстве слабо могли различить предметы вблизи или вдали, а яркие лучи солнца причиняли им нестерпимую боль. Шли годы, зрение все ухудшалось и к тридцати годам Лиу практически ослеп. К тому времени он уже длительный срок состоял на службе у императора Иона Ло. В один осенний день ко двору пришли с дарами посланники султана Малайзии. Они преподнесли правителю множество всевозможных тканей, украшений, и среди прочего десять пар странных приспособлений для глаз – очков, как они их назвали. Император, переговорив с послами, с миром отпустил их, а сам созвал к себе самых приближенных придворных и даровал им очки, дабы они носили их и не были ослеплены божественным светом, исходящим от правителя великой страны. Лиу был в числе одаренных такой милостью. Он надел это приспособление и случилось чудо: зрение его частично вернулось и, несмотря на то, что вблизи он был все так же слеп, предметы вдали обрели для него четкость и ясность. С крыльца императорского дворца, куда вышел Лиу, первым увиденным им стали далекие горы и показались они придворному самыми прекрасными на земле, и не стало более милого его сердцу места, чем те вершины. Начал он думать о них и день и ночь, и стало казаться, что обязательно он должен подняться на увиденную высоту. Он долго томился, оставаясь при дворе, но однажды, по прошествии трех месяцев с даты прихода малазийских послов, решился просить у императора свободы и разрешения на покорение вершины. Император отпустил его и наказал вернуться, как только Лиу исполнит мечту. Тогда прозревший собрал часть своих вещей и ушел из дворца, и неустанно двигался он к своей цели, останавливаясь во множестве деревень и городов по дороге, пересекая десятки рек, покоряя множество гор, но притягивающая его взор вершина всегда оставалась на горизонте и сколько бы он ни шел, казалось, ни на шаг не приближался к ней и от этого его стремление и желание только росло. Так шел он по всему Китаю целых двадцать лет и теперь добрался и до Наньнина. И хотя казалось ему, что цель именно здесь, придя он понял, что все так же далек от нее, как и в день своего ухода из дворца. Сын гончара и его друг внимательно слушали странника, а когда он закончил говорить, попросили его разрешить посмотреть на очки. Лиу бережно снял их и протянул мальчикам. Очки сделанные из дымчатого кварца были идеально отполированы, но сам материал имел вкрапления, которые складывались в причудливые формы, казавшиеся горами тому, кто прикладывал их к глазам.
Не известно сказали ли дети об этом вечному страннику, потому как я слышал разное: и то, что странник продолжил свой путь на следующий день, не поверив в отсутствие вершин, и то, что Лиу так никогда и не узнал, что стремится к несуществующей цели.

---

Где-то, среди бесконечной, кажущейся невесомой воды Тихого океана и бескрайнего, словно просоленного неба, есть земля, определенная людьми как “остров Приюта”. Это место было открыто Джеймсом Куком во время его последней экспедиции в одна тысяча семьсот семьдесят восьмом году. Команда “Резолюшн” провела на острове всего два дня, но информация, полученная ими, не имеет цены, и не только благодаря множеству рисунков и заметок в журнале, сделанных помощником капитана, в красках запечатлевших пейзажи тех мест, но и благодаря тому, что эти данные и по сей день является единственным достоверным источником знаний о том забытом островке суши. В сохранившихся записях описывается множество интересных фактов про остров, в частности про пастельную палитру его красок, про водопады и реки, дикие цветы и уникальные фрукты. Но наиболее интересным из всех приведенных очерков является тот, в котором описываются местные птицы. В нем значится, что, несмотря на благоприятный климат, обилие пищи и заселенность соседних островов аборигенами и множеством видов животных, на “Острове приюта” обитает только один единственный вид пернатых и более никаких живых существ там не имеется. Кук лично дал название этому виду, невстречающимуся более нигде на земле. Он окрестил их сигами. Эти птицы по своему облику очень похожи на райских и даже были включены в их семейство. Окраска их бледно-голубая с серыми вкраплениями на хвосте и грудке. Можно было бы сказать, что она совершенно не привлекает внимание, но из-за ярких кроваво-красных перьев на их крыльях, никак не вписывающихся в общий образ, это не так. Все птицы выглядят абсолютно одинаково, не имеют различий между собой самки и самцы. Несмотря на бесчисленное количество сигов на острове, они никогда не сбиваются в стаи, каждая особь держится особняком. Кроме того, за два дня ни одному из членов команды не удалось услышать их пения, из чего впоследствии был сделан вывод, что все они немы. Сиги, по наблюдениям, питаются одним лишь нектаром. Попытки содержать их в неволе не увенчались успехом – две птицы заключенные капитаном в клетки умерли на следующий же день после отплытия корабля с острова. Джеймс Кук пытался расспрашивать о сигах жителей соседних островов и вскоре выяснил, что существует поверье, будто эти птицы являются воплощениями душ самоубийц. Каждая птица появляется ниоткуда. Говорится, будто бы они живут бесконечно долго и не могут покидать свой остров. Они заключены между небом и землей, отлучены от всех других существ, обречены всегда молчать и не способны находится близко друг от друга. Во всех племенах аборигенов соседних островов существует строжайший запрет на посещение острова Приюта, а при переводе с местных наречий он называется “Бесконечность”. Еще рассказывают, что красные перья служат напоминанием о застывшей в венах крови. После Джеймса Кука еще множество исследователей пытались найти по его картам этот остров, но, ни одна из попыток не увенчалась успехом, хотя вся суша кроме него, обозначенная на карте была вновь найдена и когда у местных жителей спрашивали о сигах, они продолжали пересказывать все то же поверье. До сих пор нельзя точно сказать существует ли этот остров на самом деле или он явился всего лишь шуткой известного мореплавателя.

---

Тогда я узнал про болезнь Марше, странную и нелепую, нигде не описанную и никем не пересказанную, распространяющуюся с воздухом, с ветром голой и мертвой пустыни. Пустыни, для которой каждый день как вся жизнь. Она, просыпаясь с восходом, отогреваясь под лучами солнца, оживает, доверяясь теплу, но когда желтая звезда достигает зенита, когда кажется, что их тандем прекрасен, жар палящих лучей сжигает ее всю и пока светило не покинет край песков, не обманет, оставив доверие позади, барханы будут плавится, изнемогать от жажды, а после, в одиночестве, они остынут без надежды, станут подобны льду, чтобы завтра быть вновь посещенными, снова отдаться обжигающему теплу. Наверное, именно поэтому болезнь родилась в этом диком, парадоксальном крае. Люди, вдохнувшие ее, становятся сродни той пустыни, с радостью принимают все, что обрушивается на них, широко открытыми глазами смотрят на жизнь, но когда приходит понимание и чувство невыносимого жара, уже слишком поздно. Симптомы Марше были записаны мною из первых уст больного врача. Я слышал и писал их на листах сам. Чиркал пером с его слов про то, как перестают пахнуть незабудки и розочки, как теряет вкус еда и даже губы любимой становятся пресны. Страшно это и притом смешно своей нелепостью, непонятностью, когда перестают быть пряными и острыми приправы и шутки друзей. Когда коньяк не отличить на вкус от водки и вина, да и они не пьянят, что уж говорить о табаке и славе. Жизнь медленно отпускает от себя все краски, выцветает и меркнет, теряет в пути всякое, кроме черного и белого, а от времени не различить даже их, как добро и зло. При недуге том не интересны звуки слов чужих и музыки, не имеют значения фразы, только стон тишины услаждает выгоревшие чувства. Болезнь эту сравнивал он еще и с космосом, но не с поэтичным и глубоким, каким видят его искатели дальних светил и художники, а таким, каким как он кажется с земли – похожим на пустыню, бескрайнюю пустоту и холод ночи.

---

- Очень приятно. Мне сказали, что у Вас можно купить… - я затих, а потом, перейдя на почти шепот, произнес, - талант. Это правда?
- Да, правда, но только отчасти. У нас ничего не продается, здесь возможно только обменять то, что есть у нас, на то, что готовы отдать за это посетители. Какой именно талант Вас интересует: танцора, художника, может быть, ученого или писателя?
- Писателя. Я бы хотел талант писателя.
Антон полез под прилавок и достал оттуда маленькую золотистую коробочку и старую, потрепанную книгу для записей. Полистав ее, он объявил:
- Сейчас он стоит одно Ваше счастье.
Я опешил и, видя мою растерянность, Антон продолжил:
- А что Вы хотите? Вещь редкая, ценная, нигде кроме как здесь не найдете, а если для Вас дорого, то возьмите талант актера. За него просим всего полжизни.
Я, взвесив цену, отказался, откланялся и вышел прочь из лавки. Более я никогда не возвращался туда и теперь даже место то не вспомню.

***

Этот рассказ был опубликован в 1883 году в журнале “Отечественные записки” Львом Николаевичем Риппом. Интересно тот факт, что Рипп, в то время ставший уже известным и признанным писателем, в жизни был очень несчастным человеком. В его судьбе можно четко выделить два периода: до написания этого рассказа, т.е. до 1856 года, когда он, как писатель, был мало кому известен, и после. Дело в том, что 1856 год принес автору немало радостных событий, таких, как публикация первого цикла его повестей под общим названием “Странные сны”, приглашение войти в состав критиков литературного журнала. Но, кроме успехов в творчестве, Риппа постиг и ряд несчастий, открывшийся пожаром в его доме под Петербургом, карточными долгами и немалым числом мелких, но неприятных событий. Нельзя также не отметить странную связь между рассказами прозаика и реальными событиями его биографии. Так, например, тот пожар во всех деталях был описан им в повести “Безделье” за полгода до того, как он реально случился. Разумеется, автором не была описана сцена гибели собственного имения (она приписывалась героям повести Алексеевым) и, тем не менее, это кажется довольно странным совпадением. Далее если проследить судьбу Риппа, то легко заметить, что все несчастья, случавшиеся с ним, были заблаговременно описаны в его литературных трудах. Творчество Льва Николаевича ознаменовывается очарованием, гармоничностью, и в то же время и некоторой холодностью, мрачностью и отчужденностью. Среди его произведений нельзя найти ни одно радостное, воспевающее жизнь. Касательно же приведенного выше рассказа, последнее, что стоит упомянуть это, что рассказ имеет и другой, неопубликованный и потому неизвестный широкой публике вариант, найденный только после смерти автора.

***

Антон полез под прилавок и достал оттуда золотистую коробочку и старую, потрепанную книгу для записей. Полистав ее, он объявил:
- Сейчас он стоит одно счастье.
Я опешил и, видя мою растерянность, Антон продолжил:
- А что Вы хотите? Вещь редкая, ценная, нигде кроме как здесь не найдете, а если для Вас дорого, то возьмите талант актера. За него просим полжизни.
Я глубоко задумался над ценой.
- Если Вы позволите, - обратился я к Антону, - то мне требуется время подумать и, если я решу положительно, то вернусь завтра. Вы не продадите талант до завтра?
- Все может быть, но у нас не часто покупают подобные вещи и очень возможно, что он Вас дождется.
Скрипя сердцем я вышел из магазина и побрел домой. Я не ел и почти не спал ночью, все думая, готов ли я пожертвовать благополучием ради признания, известности и принесет ли мне талант все это, либо же я стану одаренным, но никому не нужным рассказчиком. Я все старался понять, в чем оно, мое счастье и потеряю ли вообще что-то, если соглашусь на сделку. Решение я принял только утром, увидев с каким упоением жена читает Шекспира, мирно раскачивая кресло-качалку.
Я вернулся в лавку.
- Здравствуйте. – Оглушил я тишину лавки. Вы еще не продали талант?
- Нет, еще нет. Вернулись – значит согласны?
- Да. Я долго думал и понял, что согласен.
- Вот и замечательно. – Антон снова достал золотую коробочку, снял с нее крышку и вынул изнутри фиолетовый мешочек. После он взял из стеллажа за спиной вертикальную баночку с пробкой и протянул ее мне.
- Дуньте в нее. – Я дунул, но ничего особенного не ощутил. Продавец забрал сосуд из моих рук, заткнул его пробкой и поставил на прилавок рядом с кассой. Затем он попросил меня подставить ладонь и высыпал в нее содержимое мешочка, оказавшееся красноватым порошком. – Вдохните, - приказал он мне. Я с легкостью втянул всю пыль сложенными губами. – Вот и замечательно. Товар возврату и обмену не подлежит. Ну, что ж, поздравляю Вас, теперь Вы талантливы. Ваш конек – это мрачные и унылые, но блистательные повести. Желаю Вам распорядиться новым приобретение с достоинством.
Я вышел из лавки не чувствуя ничего особенного и даже слегка разочарованным. Больше я никогда не возвращался на ту ярмарку, хотя о заключенной сделке вскоре пожалел.

---

Продавец таланта (часть первая)

На той же ярмарке, пройдя чуть дальше мимо всех палаток и лотков, мимо шарлатанских шатров гадалок и прочих самозваных предсказателей судеб, обойдя стороной веселые для толпы, но безмерно глупые представления шутов и скоморохов, наряженных будто в непроданные в срок гирлянды рождественских елок, я, наконец, вышел к указанной стариком лавке. Она не имела на себе никакой вывески или даже маленькой таблички, раскрывающей секрет внутреннего содержания. Деревянная дверь, чуть подгнившая и покосившаяся, с плохо держащейся ручкой, запылившиеся и никогда не знавшие спирта на газетах окна – все это своим видом в полной мере говорило о безмерной пустоте постройки, об отсутствии всякого возможного интереса к ней. На какое-то мгновение я даже допустил мысль о том, что старик обманул меня, чтобы только прекратить настырные вопросы и разговоры о всевозможных редкостях, найденных им за долгую жизнь. Но отметя в сторону сомнения, я все же вошел внутрь. Проржавевшие петли приветствовали меня высоким скрипучим голосом. В лавке царил запах пыли, а свет был столь тусклым, что едва ли можно было подумать, будто здесь чем бы то ни было торгуют. И все же, несмотря на это, за прилавком сидел продавец, с любопытством разглядывающий какое-то стеклышко, лежащее на темном бархате, вдоль стен тянулись длинные ряды стеллажей уставленных всевозможными разностями, а в самом углу у шкафа с книгами стоя высокий посетитель в плаще и цилиндре. Мое появление, надо сказать, не вызвало никакой реакции ни у продавца, ни у клиента. Я, с минуту помявшись на пороге, нерешительно подошел к первому выбранному наугад стеллажу. На полках томились склянки с непонятным содержимым, запечатанные колбы, прозрачные шары, окутанные дымом, и пара зеленых переливающихся минералов. Под каждым предметом на коричневатой от времени бумаге было подписано что-то по-латыни. Так же значилась цена, но представить в какой валюте было совершенно невозможно. Поняв, что подобные самостоятельные изыскания ни к чему не приведут, я не спеша направился к продавцу. Молодой человек у кассы продолжал изучать стекло, которое при ближайшем рассмотрении оказалось красным камнем, походившим на рубин. Парень поднял сердитый взгляд, но заметив мое любопытство, смягчился и пояснил:
- Это сердце гвоздики. По крайней мере, так утверждал тот, кто принес его сюда. Он так же рассказал, что с цветком случилась пренеприятнейшая история: одна знатная дама много лет подряд выращивала у себя во дворе красные гвоздики. Все свободное время она отдавала им, и цветы, зная, что любимы, отвечали взаимностью, но прошлым летом в их городе объявился торговец семенами фиалок. Женщина, предпочтя аристократичный фиолетовый яркому, режущему глаз, красному, срезала все цветки и, объявив, что они ей больше не фавориты ее сердца, поставила их в вазу. На следующее же утро гвоздки увяли, а вокруг их вазы лежали вот такие камни, которые в городе окрестили “сердцами гвоздик”. Поговаривали, что кто-то даже пытался наладить их массовое производство, но это не удалось, поэтому камень редкий и можно даже сказать, уникальный. Так что Вы хотели? Меня, кстати, зовут Антон.

---

Из неотправленных писем к жене Анне Александровне Кернц. Дата написания приблизительно вторая половина XIX века.
Для понимания твоего этого города, хотелось бы мне привести часть написанного Петром Львовичем, о месте нашего с ним пребывания: …Город был молод и чист. И казалось, Господь гостил в нем, восходя утром на небо вместе с солнцем и ночуя под крышами, разглядывая оттуда горящие фонари и блики, расходящиеся по воде опушенных в гранит рек. Угловатые каменные мостовые умывались серыми дождями, полировались тысячами лакированных сапог. Дамские зонты и платки пахли солью заливов. Театры, дворцы и дома – все дышало морем, вечностью и мрачным очарованием. По выходным горожане гуляли по проспектам и аллея, проложенным меж юных лип, выхаживали вдоль длинных витрин магазинов, усаживались на стулья маленьких кафе, пили чай и читали свежие “Ведомости”. Мне казалось, что приехав в город теперь, только погостить, опоздав к его рождению, я уже прожил в нем не один десяток лет. Уже покупал на углу имперские папиросы и гонял беспризорников от своей двери. Посещал швейные мастерские и публичную библиотеку. Размышлял все вечера о цели, ожидании, несбыточности. Город был светел тоской и одинок, всегда, как и сейчас бесприютен, тяжел. И не имею я надежды на его изменчивость, и визиты мои даже через тысячу лет потонут в его неспешности, чопорности и любви к постоянству…

---

Это был самый обычный день самого обычного города. Не большого и не маленького, тихого и неспешного, со старым памятником кому-то, кто никак не может сойти со своего вечного пьедестала среди площади; с тысячами, а может миллионами людей, каждый из которых утром пил чай, спешил на работу, а сейчас, к двум часам уже устал от вечных деталей, чертежей или писем, засыпавших весь стол так, что даже его поверхности стало не видно. Но пробило одну минуту третьего и все эти люди с голубыми и карими глазами, с бородами и лысые на секунду замерли, так одновременно, будто по команде, по неслышному сигналу посмотрели в свои маленькие рабочие окна. И именно в тот самый момент, и никак не раньше, сверкнула молния, и все жители города, даже не удивившись и не задумавшись, вновь углубились в работу, не обратив внимания или обратив, но, не придав значения тому, что разряд электричества совсем не к месту в этот солнечный день.

---

Она шла мне на встречу. Одетая во все черное, перерезанная пополам серебреным поясом, покачивающая длинной, ниже колен, юбкой, с осторожностью вымерявшая каждый шаг. Она шла такая воздушная, невзирая на мрачность, такая похожая на ожившую героиню стихов, сидящую осенью на пустых аллеях с ненаписанными книгами или рисующую простым карандашом в блокнотах несуществующие страны, а зимой прячущаяся от ненавистного холода у домашнего камина, кутающуюся в колючий плед. Ее силуэт привлекал взгляды всех, кто мог видеть, но мне, конечно, казалось, что лишь я был способен истинно оценить всю красоту ее природы. Она медленно шла мне на встречу, так, будто ей было совсем некуда спешить. И мы поравнялись. И не улыбнулись друг другу. И я понял, что она никогда не полюбит меня и никогда не любила, потому как мы незнакомы и не увидимся больше. И я понял, как это замечательно, что я не увижу ее, стоящей у плиты, не увижу нянчащей капризных детей, утирающей им носы и несчастной от того, что этот мир не способен ответить взаимностью на совершенство. Она прошла, а я обернулся и еще долго смотрел в след уходящей мечте. А потом я закрыл на секунду глаза и пошел своей прежней дорогой в пустую квартиру с истертым паркетом и скатертью с не отстирывающимися пятнами вина.

---

Когда, глубоко за полночь в доме все стихло и погрузилось в дремоту, я отважился-таки прийти к нему. Поднимаясь по скрипучей старой лестнице, я с каждым шагом все больше понимал, что совершенно не знаю что говорить, но все слова оказались ненужными. Только постучав и перешагнув порог тускло освещенной комнаты, я сразу же услышал от него приглашение: “Садитесь”. Не смея перечить, я опустился на кресло, от которого немедля поднялся клуб пыли.
- Знаете, это так забавно. Нет, это искренне смешно. – заговорил он чуть дрожащим голосом. Попытка улыбки свела все его лицо в ужасную гримасу, такую, что стало страшно на нее смотреть и я отвел взгляд. – Это знаете, как цирк. Как веселое представление для зрителей, что в нем не участвуют. Им ведь все равно. Когда вы смотрите на арену, на озорных смеющихся клоунов, Вам ведь безразлична их жизнь, их судьба. Никто же не воспринимает их всерьез. Зачем? Они такие же работники, как услужливые секретарши или банкиры, всегда улыбающиеся. Отводящие глаза себе и другим от всех внутренних проблем, от всего лишнего и не принятого для выставления напоказ. Так и здесь. Как хорошо и приятно улыбаться. Так интересно и весело наблюдать со стороны, как убивают ее. Конечно, куда девать вещи, которые никому не нужны и уже слишком устарели даже для того, что бы отдать их нуждающимся? Только жечь. И с ней тоже, знаете. Это очень забавно смотреть, как фильм, как подманивают любовь к теплым нежным рукам. Как ее ловят капканом и сетью, чтобы после посадить на цепь. А потом, за ненадобностью и старостью ее надо куда-то деть. И вот здесь-то все в голову приходит лишь один и очевидный выход. Ее скованную отвлекают чем-нибудь ярким, занимают прелестной игрушкой, чтобы подсыпать ей яд. И счастлива та любовь, для которой доза сразу смертельна, но чаще агония ее длится временем. Она тихо и постепенно угасает, не жалуясь и не крича. Вы видели такое? Конечно, видели. К чему я спрашиваю? – он прервал свою речь на полуслове, хотя ему, конечно, было что еще сказать, но мысль о ненужности всех слов остановила его. - Теперь идите, это все. Мне стало легче и может Вы, перед тем как подманить к себе настоящие чувства, когда-нибудь вспомните про это и подумаете еще раз, так ли она нужна Вам, эта любовь на привязи и яд в кармане.

---

В автобусе было жарко и душно, не смотря на сильный дождь по ту сторону стекла. Парнишка лет одиннадцати, одетый в пеструю рубашку и джинсы, стоял у задних дверей и быстро водил пальцем по самому краю ярко-красной кнопки с надписью “Стоп”, никак не решаясь ее нажать из-за присутствия рядом сопровождавшей его матери. Пожилая дама, сидевшая справа у открытого окна, судорожно искала в своей большой клетчатой сумке то ли очки, то ли кошелек и при этом все время причитала и качала головой. Прочие же пассажиры либо сладко спавшие, либо рассматривающие дорогу сквозь мокрое стекло, были спокойны и безмятежны, порой своим видом даже вселяли впечатление абсолютной скуки. Я прошел почти через весь салон и, сев на единственное свободное место, закрыл глаза. Наверное, меня, как и всех прочих, разморило, я погрузился в легкую дрему и очнулся, примерно, по прошествии получаса на полдороги к дому. Салон к тому времени уже опустел, продолжали свою дорогу лишь трое: я, да еще двое господ, которые вели светские разговоры не смущаясь откровенно неподобающего места. Надо сказать, что начало их беседы я пропустил из-за сна, но с момента пробуждения расслышал все ясно и четко. Конечно, я не видел их лиц, так как они сидели у меня за спиной, а поворачиваться и разглядывать их я счел бестактным, но мне почему-то кажется, что они имели черты профессоров какого-нибудь престижного университета. Слова их мне казались и кажутся крайне интересными, и, в силу этого, мне хочется передать их вам.
- Общеизвестно, - произнес наставляющим тоном господин с низким голосом и легкой хрипотцой, - что все образы людей, приходящие к нам во снах – это всего лишь отражения и преломления нашей личности. Много думая над этим, я со временем пришел к единственному выводу, что наши сновидения можно сравнить только с творчеством. Сколько бы человек ни создавал, какими бы ни были его творения – они все равно лишь отражения автора, его мыслей, чувств. И даже если Вы видите холст, с изображенным на нем карликом в желтом костюме, летящим верхом на стрекозе, это нужно расценивать всего лишь как стремление автора выразить себя, понять свою суть, суть человека, по средствам эксперимента, стоп-кадра, если так можно выразиться, и, конечно же, это ни коим образом не следует трактовать как метафору радости, превозмогающей над трагедией жизни, о которой только что смели говорить мне Вы.
- Но позвольте, - отозвался второй господин с возмущением, - мне право кажется, что Вы надо мной смеетесь. Как же так можно? Вы, писатель, и вдруг говорите такие неподобающие, неискренние речи. Я не могу представить себе, что Вы и впрямь так думаете.
- От чего же неискренние? Я все Вам честно говорю, как думаю. Вот Вы подумайте, все писатели и художники-реалисты претендуют на объективность, но все показываю как видят сами и никто при этом не говорит, что их взгляд единственный и верный. Хотя есть, конечно, люди, которые честно говорят, что, мол, пишут все с себя.
- А как же сюрреалисты и фантасты?
- Воспаленное сознание всегда приветствовалось в обществе… Кстати нам выходить – пойдемте, продолжим наш спор по дороге.
Господа удалились, а я остался в одиночестве и с мыслями о реалистах и композиторах.

---

Кажется, этот дождь и этот ветер возвратили мне себя. Вернули что-то очень важное, ценное, сожженное яркостью летнего солнца, ушедшее от жары глубоко, в почти черную тень, свернувшееся там клубком, заснувшее, а теперь очнувшееся, вышедшее прощаться на встречу с уже отсутствующем солнцем и весело воркующее с рыдающим небом, нашедшее в нем собеседника. Кажется, я рождаюсь осенью, каждый раз, как заново оживаю, расцветая по гибнущим листья, по ветвям, погружающимся в обреченную дремоту, по лужам и снегу отчаяния природы. Кажется, каждое лето я умираю после длинной весенней болезни, которую все называют радостью, а для меня она лишь затмевает чувства остроты и пряности жизни. Наверное, я единственный в городе, кто рад этой осени и любуется ей, как кокетливой обнажающей душу подругой, но мои чувства лишь крепнут от знания, что ровно в срок она оденется, подберет с земли свои яркие полы плаща и наступит зима.

---

Как сильна была радость души от того, что немело и ныло так тело. От того, что я боль причинял ему сам. Как свободно ей было в болезнях и пьянстве, и от чувства, что шаг до обрыва. И казалось вот-вот полетит. И сожженная кожа под солнцем, и отсутствие сна от весны. И курение, пагубны страсти, что влекут ощущение власти над судьбою своей. Грязь в ботинках и даже по шее, так легла, будто душат . А душа все клокочет и пляшет, под лопаткой левой при виде палача для раздолбанной плоти в зеркалах поутру. Но при встрече с действительно страшным, как цепляется крепко она за темницу свою из костей и из крови. Как дает мне понять, что живу.

---

Блюз

Наверное, стоит молчать и об этом, как прежде о прочем, но я видел ключицы ее, раскрасил их красками, маслами, затихал под ладонями, слушая блюзы в ненастные ночи, распугивая одиночество. А она, ну, она расписала мне жизнь цветами разными, и порою опасными проводя поворотами, в кои я не вписался, а кроме дорогами дальними, с заколоченными воротами и косыми заборами, шепча немыми фразами расчудесные сказки, бродящие по параллельным трасам. Наверное, стоит молчать и том, что руками возможно ей тучи раздвинуть, развести тоску, поженить ее с радостью и оставить на жизнь их, цепями скованных. А еще колокольчики, крылья ангелов, сбивают все мысли, вьют в гнездо их воробушки, и возможно создать что-то праздное, но скорее отсрочить работы, дела все, и сесть, просто пялясь на праздники, на разбеги ласточек, их полеты, движения плавные. Наверное, стоит молчать о том, что вижу я и когда свет потушен давно, что я чувствую как ей от пледа тепло, как луне в темноте светло. Наверное, стоит молчать обо все прочем и затихнуть об этом ночью, крепко губы сжимая, чтобы она не узнала про это и то.

---

Писатели говорят с бумагой. Доверяют ей мысли и чувства, надеясь на взаимность белых листов, и, знаете, она искренне и честно отвечает. С людьми у них получается хуже.