Тогда я узнал про болезнь Марше, странную и нелепую, нигде не описанную и никем не пересказанную, распространяющуюся с воздухом, с ветром голой и мертвой пустыни. Пустыни, для которой каждый день как вся жизнь. Она, просыпаясь с восходом, отогреваясь под лучами солнца, оживает, доверяясь теплу, но когда желтая звезда достигает зенита, когда кажется, что их тандем прекрасен, жар палящих лучей сжигает ее всю и пока светило не покинет край песков, не обманет, оставив доверие позади, барханы будут плавится, изнемогать от жажды, а после, в одиночестве, они остынут без надежды, станут подобны льду, чтобы завтра быть вновь посещенными, снова отдаться обжигающему теплу. Наверное, именно поэтому болезнь родилась в этом диком, парадоксальном крае. Люди, вдохнувшие ее, становятся сродни той пустыни, с радостью принимают все, что обрушивается на них, широко открытыми глазами смотрят на жизнь, но когда приходит понимание и чувство невыносимого жара, уже слишком поздно. Симптомы Марше были записаны мною из первых уст больного врача. Я слышал и писал их на листах сам. Чиркал пером с его слов про то, как перестают пахнуть незабудки и розочки, как теряет вкус еда и даже губы любимой становятся пресны. Страшно это и притом смешно своей нелепостью, непонятностью, когда перестают быть пряными и острыми приправы и шутки друзей. Когда коньяк не отличить на вкус от водки и вина, да и они не пьянят, что уж говорить о табаке и славе. Жизнь медленно отпускает от себя все краски, выцветает и меркнет, теряет в пути всякое, кроме черного и белого, а от времени не различить даже их, как добро и зло. При недуге том не интересны звуки слов чужих и музыки, не имеют значения фразы, только стон тишины услаждает выгоревшие чувства. Болезнь эту сравнивал он еще и с космосом, но не с поэтичным и глубоким, каким видят его искатели дальних светил и художники, а таким, каким как он кажется с земли – похожим на пустыню, бескрайнюю пустоту и холод ночи.